УМБЕРТО ЭКО

                         СРЕДНИЕ ВЕКА УЖЕ НАЧАЛИСЬ

С недавнего времени с разных сторон начали говорить о нашей эпохе как о новом Средневековье. Встает вопрос, идет ли речь о пророчестве или о констатации факта. Другими словами: мы уже вошли в эпоху нового Средневековья, или, как выразился Роберто Вакка в своей тревожной книге, нас ожидает «ближайшее средневековое будущее»? Вакка говорит о деградации крупных систем, типичных для технологической эры; они слишком обширны и сложны для того, чтобы одна центральная власть могла координировать их действия, и даже для того, чтобы каждой из них мог эффективно руководить управленческий, аппарат; эти системы обречены на крушение, а в результате их сложных взаимодействий назад окажется отброшена вся промышленная цивилизация.
Рассмотрим самый мрачный из тех вариантов развития событий, что предлагает Вакка: повидимости, это весьма убедительный футуристический сценарий.

Представим себе такую картину: однажды в Соединенных Штатах из-за автомобильной пробки и аварии на железной дороге сменный персонал аэропорта не попадает к месту работы. К диспетчерам не придет замена, их переутомление приведет к стрессу, и по их вине произойдет столкновение двух реактивных лайнеров, которые упадут на высоковольтную линию электропередач; вследствие этого усилится напряжение на других и без того перенапряженных линиях, и произойдет полное выключение электроэнергии, подобное тому, которое имело место в Нью-Йорке несколько лет назад. Только на этот раз авария будет значительнее и продлится несколько дней.
Поскольку погода снежная, а дороги остаются нерасчищенными, образуются чудовищные скопления автомобилей; в офисах для обогрева жгут костры, и от этого вспыхивают пожары, до которых пожарные не могут добраться, а значит, не могут погасить. Под натиском пятидесяти миллионов разъяренных людей, которые пытаются по очереди дозвониться друг до друга, выходит из строя телефонная сеть. Вдоль дорог начинают двигаться пешие процессии, оставляя за собой на снегу мертвых.

Лишенные каких бы то ни было средств к существованию, путники пытаются захватить чужое жилье и продукты питания; десятки миллионов единиц огнестрельного оружия, проданные в Америке, начинают стрелять, вооруженные силы захватывают власть, но и сами становятся жертвами всеобщего паралича. Супермаркеты грабят, в домах кончаются запасы свечей, растет число умирающих в больницах от холода, голода и истощения. Когда через несколько недель будет с трудом восстановлен нормальный порядок, миллионы трупов в городах и сельской местности станут источником эпидемии, принеся бедствия, равные по масштабам эпидемии черной чумы, унесшей в XIV веке две трети населения Европы. Снова появятся психозы «распространителя заразы», и утвердится новый маккартизм, еще более жестокий, чем раньше. Наступит кризис политического устройства, которое распадется на несколько автономных подсистем, независимых от центральной власти, с собственными наемными войсками и автономным судопроизводством. Кризис будет становиться все более и более обширным; преодолевать его легче будет жителям неразвитых областей, подготовленным к жизни и конкуренции в примитивных условиях, начнутся крупные миграции, которые приведут к слиянию и смешению рас, появлению и распространению новых идеологий. Когда сила закона не будет более признаваться, а все документы будут уничтожены, собственность будет опираться только на «право обычая»; с другой стороны, скорый упадок приведет к тому, что города будут состоять вперемешку из развалин и годных для жилья домов, где поселятся те, кто сумеет захватить их; а местные власти мелкого масштаба смогут сохранить хоть какую-то власть, лишь построив крепостные стены и укрепления. Тогда мы окажемся уже полностью в феодальной системе, союзы между местными властями будут опираться на компромисс, а не на закон, взаимоотношения отдельных людей будут основываться на агрессии, на дружеских союзах или союзах по принципу общности интересов, вновь возродятся примитивные обычаи гостеприимства. Перед лицом такой перспективы, говорит нам Вакка, остается только подумать о том, чтобы запланировать создание аналога монашеских общин, которые уже сегодня учились бы поддерживать и передавать в обстановке такого упадка научные и технические знания, необходимые для прихода возрождения. Как организовать сохранение этих знаний, как избежать их искажения в процессе передачи и не используют ли их некоторые из таких общин для получения особой власти,— эти и другие проблемы обсуждаются в заключительных (во многом спорных) главах «Ближайшего средневекового будущего».
Но вопрос (как уже было сказано вначале) стоит иначе.
Прежде всего надо решить, является ли описанный Ваккой сценарий апокалипсическим, или это преувеличение уже существующего положения вещей. И затем освободить понятие Средневековья от отрицательной ауры, которую создала вокруг него определенного рода культурологическая публицистика возрожденческого толка. Постараемся же понять, что имеется в виду под Средневековьем.

Между тем можно обнаружить, что это слово обозначает два вполне отличных друг от друга исторических момента, один длился от падения Западной Римской империи до тысячного года и представлял собой эпоху кризиса, упадка, бурного переселения народов и столкновения культур; другой длился от тысячного года до начала периода, который в школе определяют как Гуманизм, и не случайно многие иностранные ученые считают его уже эпохой полного расцвета; более того, говорят даже о трех Возрождениях, первое — Каролингское, второе — в XI—XII веках и третье — известное как собственно настоящее Возрождение.

Если предположить, что Средние века можно свести к некоему подобию абстрактной модели, с каким из двух периодов следует соотнести нашу эпоху? Всякая попытка установить полное соответствие была бы наивной хотя бы потому, что мы живем в период невероятно ускоренных процессов, когда происходящее за пять наших лет может порой соответствовать происходившему тогда в течение пяти веков. Во-вторых, центр мира расширился до размеров всей планеты, сегодня сосуществуют цивилизации и культуры, находящиеся на различных стадиях развития, и в обыденной жизни мы скорее склонны говорить о «средневековых условиях жизни» бенгальских народов, в то время как Нью-Йорк представляется нам процветающим Вавилоном, а Пекин — моделью новой возрожденческой цивилизации.
Следовательно, параллель, если она допустима, должна устанавливаться между некоторыми моментами и ситуациями нашей цивилизации и различными моментами исторического процесса, который длился с V по XIII век нашей эры.
Конечно, сравнение вполне определенного исторического момента (сегодня) с почти тысячелетним периодом во многом отдает бессмысленной игрой, и было бы таковой, если бы и в самом деле имело место. Но здесь мы пытаемся разработать «гипотезу Средних веков» (почти как если бы мы ставили перед собой задачу создать Средние века и думали о том, какие составные части нужны нам для того, чтобы наше создание было действенно и правдоподобно).

Эта гипотеза, или эта модель, будет иметь все характерные черты лабораторных результатов: она будет итогом выбора, фильтрации, и выбор будет зависеть от вполне определенной цели.
Наша же цель в том, чтобы иметь в распоряжении историческую картину, к которой можно было бы примерять тенденции и ситуации нашего времени. Это будет чисто лабораторная игра, но никто никогда не говорил всерьез, что игры бесполезны. Играя, ребенок учится жить в мире именно потому, что делает понарошку то, что потом будет вынужден (или захочет) делать по-настоящему,

Что же нам нужно, чтобы создать хорошие Средние века? Прежде всего, огромная мировая империя, которая разваливается, мощная интернациональная государственная власть, которая в свое время объединила часть мира с точки зрения языка, обычаев, идеологии, религии, искусства и технологии и которая в один прекрасный момент рушится из-за сложности своей собственной структуры.
Рушится, потому что на границах наседают «варвары», которые необязательно необразованны, но которые несут новые обычаи и новое видение мира. Эти «варвары» могут врываться силой, потому что хотят завладеть богатством, в котором им было отказано:  или могут просачиваться в социальную и культурную материю господствующей мировой империи, распространяя новые верования и новые взгляды на жизнь.
Римскую империю подтачивает вовсе не христианская этика; империя сама подточила себя, с равной готовностью приняв александрийскую культуру и восточные культы Митры или Астарты, заигрывая с магией, новыми учениями об этике сексуальных отношений, различными надеждами и представлениями о спасении. Империя включила в себя новые расовые компоненты, в силу обстоятельств упразднив многие жесткие классовые деления, уменьшила различие между гражданами и негражданами, между патрициями и плебеями, сохранила разделение по богатству, но размыла различия между социальными ролями и не могла поступить иначе. Она спосбствовала быстрому распространению культуры, возможность управлять получили представители таких национальностей, которые за двести лет до этого посчитались бы низшими, утратили незыблемый догматизм многие теологические теории. В один и тот же момент правительство могло поклоняться классическим богам, солдаты — Митре, а рабы-Иисусу. Инстинктивно преследовалась та вера, которая в конечном счете представлялась наиболее смертельно опасной для системы, но, как правило, высокий уровень терпимости позволяет принимать все.

С крахом Великой империи (военным, гражданским, социальным и культурным одновременно) начинается период экономического кризиса и дефицита власти, но лишь антиклерикальная, вполне, впрочем, oправдвнная  реакция позволила увидеть «Темные века" столь «темными»; в действительности же Высокое Средневековье (и может быть, даже большей степени, чем Средние века после тысячного года) было эпохой невероятной интеллектуальной силы, увлекательного диалога между варварскими цивилизациями, римским населением и служившими им приправой восточнохристианскими идеями; эпохой путешествий и встреч, когда ирландские монахи, бродя по Европе, распространяли на своем пути идеи, пропагандировали книги, выдумывали всякого рода безумства... Короче говоря, именно там созрел современный западный человек, и именно в этом смысле модель Средних веков может помочь нам понять то, что происходит в наши дни: крушение Великой империи сопровождается кризисом и неуверенностью, в этот момент сталкиваются различные цивилизации и постепенно  вырисовывается образ нового человека. Этот образ прояснится только позже, но основные элементы уже здесь, в бурно кипящем котле. Боэций, распространяющий учение Пифагора и перечитывающий Аристотеля, не повторяет по памяти урок прошлого, но выдумывает новый способ заниматься культурой и, притворяясь последним римлянином,  на самом деле являет собой прообраз «ученого» при варварском дворе.

Что сегодня мы живем в эпоху кризиса Великой Американской империи, стало уже общим местом в историографии нашего времени. Было бы ребячеством пытаться дать точное, а тем самым и застывшее описание «новых варваров», из-за того хотя бы отрицательного к вводящего в заблуждение оттенка, которыйтгермин «варвары» имеет в нашем восприятии: трудно сказать, являются ли ими китайцы, или народы «третьего мира», или поколение протеста; или иммигранты с юга, создающие сейчас в Турине новый Пьемонт, ранее никогда не существовавший; и действуют ли они на границе (где находятся) или уже внутри социальной структуры. С другой стороны, кто были варвары в эпоху упадка империи: гунны, готы ли азиатские и африканские народы, вовлекавшие центральную часть империи в свои торговые отношения и приобщавшие ее к своим религиям? Единственное, что совершенно точно исчезало,— это Римлянин, подобно тому как сегодня исчезает Свободный Человек, говорящий по-англосаксонски предприниматель, чьим Героическим Эпосом был Робинзон Крузо, а Вергилием — Макс Вебер.

В пригородных виллах обычный руководящий работник с прической бобриком еще воплощает доблестного Римлянина древнего склада, но его сын уже носит волосы, как у индейца, пончо, как у мексиканца, играет на азиатской цитре, читает буддийские тексты или ленинистские брошюры и часто умудряется (как это случалось во времена поздней Империи) соединять Гессе, зодиак, алхимию, маоизм, марихуану и технику городской партизанской войны; достаточно прочитать «Сделай это» Джерри Рубина или подумать о программах Альтернативного университета, который два года тому назад организовал в Нью-Йорке лекции о Марксе, кубинской экономике и астрологии. С другой стороны, сам уцелевший еще Римлянин в минуты скуки развлекается, обмениваясь женами с другом, и разрушает модель пуританской семьи.

Все еще оставаясь членом большой корпорации (большой деградирующей системы), этот Римлянин с бобриком на самом деле уже живет при абсолютной децентрализации и кризисе центральной власти (или властей), превратившейся в фикцию (каковой и является теперь Империя) и в систему все более и более абстрактных принципов. Почитайте впечатляющее эссе Фурио Коломбо («Власть, группы и конфликт в неофеодальном обществе») — из него становится ясно, насколько современна для нас эта типично неосредневековая ситуация. Мы все знаем и без всяких социологических исследований, до какой степени формальными бывают у нас решения правительства по сравнению с второстепенными, на поверхностный взгляд, решениями крупных экономических центров, которые не случайно начинают создавать собственные разведслужбы, используя при этом силы государственного сектора, а также и собственные университеты, нацеленные на особую эффективность, чтобы противостоять Краху, постигшему Центральное Управление Обучения. Ну а вопрос о том, может ли политика Пентагона или ФБР быть совершенно независимой от политики Белого дома, стал ныне достоянием повседневной хроники. (Выделено ред.)

«Технологическая власть внезапным маневром лишила государственные институты всякого смысла и оставила без опоры центр общественной структуры»,— замечает Коломбо, власть «открыто организуется вне центра и середины общества, ближе к зоне, свободной от общих задач и общей ответственности, и таким образом неожиданно и открыто выявляет необязательный характер государственных институтов».

Теперь за помощью обращаются не к вышестоящим по должности или иной иерархии; помощь ищут, исходя из соображений престижа и реальной возможности давления. Коломбо приводит в пример восстание в нью-йоркских тюрьмах в октябре 1970 года, когда представитель официальной власти, мэр города Линдсей, мог действовать только призывами к благоразумию, а мирные переговоры велись сначала между заключенными и тюремными сторожами, затем — между журналистами и тюремными властями при действенном посредничестве телевидения. (Выделено ред.)

Итак, начинается игра независимых частных интересов, представители которых достигают компромиссов и поддерживают взаимное равновесие благодаря услугам частной и наемной полиции, а также имеет собственные укрепленные центры для сбора сил и обороны. В результате мы становимся свидетелями того, что Коломбо называет прогрессирующей вьетнамизацией территорий, по которым во все стороны движутся отряды новых наемников (а как еще назвать «миньютмен» или «черных пантер»?). Попробуйте приземлиться в Нью-Йорке на самолете компании TWA: вы попадете в совершенно частное владение, в автономию, которая ничего общего не имеет с аэровокзалом компании Панамерикэн. Центральная власть, которая ощущает особо сильное давление со стороны TWA, предоставляет компании намного более быстрое, чем остальным, визовое и паспортное обслуживание. Если вы летите компанией TWA, вы доберетесь от самолета до Америки за пять минут, точно по часам, в случае любой иной компании вы потратите на это час. Все зависит от летающего феодала, которому вы доверитесь, и посланцы господина (которые наделены властью карать и отпускать грехи в области идеологии) некоторым позволят избежать отлучения от церкви, но относительно других решение будет приниматься гораздо строже, с догматизмом, не предполагающим никаких исключений.

А можно и не ехать в Америку, а посмотреть, как изменился внешний вид центрального зала какого-нибудь банка в Милане или Турине, или оценить, при попытке войти в здание Телевидения Италии на бульваре Маццини в Риме, какую сложную систему контроля, созданную внутренними службами безопасности, следует пройти, прежде чем твоя нога ступит на территорию наилучшим образом укрепленного замка. Пример укреплений и полувоенного режима на фабриках также принадлежит к разряду повседневного жизненного опыта. При таком положении вещей полицейский на своем посту не так уж и нужен, он напоминает о символическом присутствии власти, которая время от времени может превратиться в действующую; но, как правило, вполне хватает своих наемников. Когда затем еретическая крепость (вспомним Государственный университет в Милане, с его свободной территорией, обладавшей «фактическими» привилегиями) становится неудобной, тогда центральная власть вмешивается, чтобы вернуть на место символический государственный авторитет; но что касается превращенного в цитадель архитектурного факультета в Милане, центральная власть вмешалась только тогда, когда феодальные сеньоры, представители различных групп, промышленность, газеты, городское отделение Христианско-демократической партии решили, что цитадель врага следует взять приступом. Только тогда центральная власть заметила или притворилась, что поверила, что ситуация была незаконной уже в течение многих лет, и предъявила обвинение совету факультета. До того момента, пока давление более крупных феодалов не стало невыносимым, это маленькое владение сошедших с истинного пути храмовников или эта обитель распутных монахов имела возможность жить в соответствии со своими установлениями, своими постами или своим развратом .* (* Комментарий У.Эко см. в конце статьи)

Год назад один итальянский географ, Джузеппе Сакко, подробно показал, как в городе развиваются средневековые черты.
Многие меньшинства не желают интегрироваться, образуют кланы, и каждый клан выбирает свой район, который становится его центром, часто недоступным: вот мы и имеем средневековый квартал — «контраду» (Сакко говорит о Сиене, где преподает). Клановый дух возрождается также и в среде имущих классов, которые под впечатлением мифов о природе удаляются от города, в район садов со своими независимыми супермаркетами, давая жизнь другим типам микросоциумов.

Сакко также подхватывает тему «вьетнамизации» территорий, которые становятся ареной постоянных вспышек напряженности из-за недовольства принятым порядком: среди ответных мер властей — тендения к децентрализации больших университетов (своего рода попытка укротить студенчество), чтобы избежать опасных массовых скоплений. В этой обстановке постоянной гражданской войны, определяемой борьбой противостоящих и не имеющих общего центра группок, города все больше и больше будут приближаться к тому, что мы можем видеть в некоторых привыкших к партизанской войне областях Латинской Америки, «где раздробленность общества красноречиво символизируется тем фактом, что швейцар в жилых домах обычно вооружен автоматом. В таких городах некоторые государственные учреждения, например президентские дворцы, напоминают крепости и окружены подобием земляного вала, который защищает их от портативных ракетных установок».

Естественно, наша средневековая параллель должна быть построена так, чтобы не бояться симметрично противоположных сопоставлений. Ибо, если в те Средние века имели место тесно связанные между собой сокращение численности населения, опустение городов, голод в деревне, трудность связи, разрушение дорог и римской почты, ослабление контроля со стороны центра, сегодня, как кажется (до наступления кризиса центральной власти и в связи с ним), мы наблюдаем противоположный феномен: избыток населения, существующий за счет избыточных средств связи и транспорта, что делает города непригодными для жизни не из-за разрушений и опустошения, но из-за болезненного всплеска активности. Вместо плюща, разрушающего большие, но готовые развалиться здания, мы имеем теперь загрязнение атмосферы и груды мусора, уродующие и лишающие воздуха большие обновляющиеся здания; город наполняется иммигрантами, но лишается своих старых жителей, которые используют его только для работы, а затем бегут в пригороды (все более укрепленные после кровавых событий в Бель-Эр). В Манхэттене скоро будут жить только негры, в Турине — только южане, в то время как на окружающих холмах и равнинах вырастают родовые замки, со всем этикетом добрососедских отношений, взаимным недоверием и торжественными поводами для церемониальных встреч.

                       ЭКОЛОГИЧЕСКИЙ УПАДОК

С другой стороны, большой город, не захваченный сегодня воинственными варварами и не разоренный пожарами, страдает от недостатка воды, нехватки свободной электроэнергии, паралича дорожного движения. Среди тех, кто пытается разрушить сами основы совместной жизни в технологическом обществе, Вакка называет группы андерграунда, которые призывают спровоцировать выход из строя всех электролиний, включив одновременно как можно больше электробытовых приборов и поддерживая прохладу в квартире с помощью открытого холодильника. Вакка, как ученый, замечает, что если оставить холодильник открытым, температура не снизится, а повысится; но языческие философы имели значительно более серьезные возражения, которые можно было выставить против сексуальных и экономических теорий первых христиан, и тем не менее проблема состояла не в том, чтобы посмотреть, эффективны теории или нет, но в том, напротив, чтобы подавить абсентеизм и отказ от политического сотрудничества, зашедший за определенный предел.
Профессоров Кастельнуово упрекают в том, что они не регистрировали отсутствие кого-либо на собрании, а это все равно что не приносить жертвы богам. Власть боится ослабления церемониала и недостатка формального соблюдения установлений, ибо видит в этом стремление саботировать традиционный порядок вещей и внедрить новые обычаи.

Высокое Средневековье характеризуется также сильным технологическим упадком и обеднением деревни. Не хватает железа, и крестьянин, уронивший в колодец свой единственный серп, должен ждать чудесного вмешательства святого, который бы (как свидетельствуют легенды) поднял его, иначе — конец. Пугающее снижение численности населения прекращается лишь после тысячного года благодаря распространению фасоли, чечевицы и бобов, имеющих высокие питательные свойства, без чего Европа умерла бы от истощения (связь между фасолью икультурным возрождением имеет решающий характер). Сегодня, казалось бы, все наоборот, но результат тот же: мощное техническое развитие приводит к возникновению дорожных пробок и нарушает рабочий режим, в то время как размах пищевой промышленности имеет своей обратной стороной производство ядовитых и канцерогенных продуктов.

С другой стороны, общество крайней степени потребления производит не добротные вещи, а легко ломающиеся машинки (если вам нужен хороший нож, покупайте его в Африке, нож, купленный в Соединенных Штатах, развалится при первом же использовании).
Технологическое общество приближается к тому, чтобы стать обществом пришедших в негодность и ненужных предметов, а в сельской местности мы видим, как гибнут леса, остаются заброшенными поля, загрязняется вода, атмосфера, растительный мир, исчезают некоторые виды животных и т. д.; поэтому если не фасоль, то впрыскивание каких-то естественных, неиспорченных элементов становится все более насущной необходимостью.

Можно, правда, вспомнить о том, что в нынешнее время летают на Луну, передают футбольные матчи по спутниковой связи и изобретают новые химические соединения, однако все это прекрасно согласуется с другой, в большинстве своем неизвестной, стороной Средневековья на рубеже двух тысячелетий. Это было время первой значительной промышленной революции: в течение трех веков были изобретены стремена, плечевой хомут, повышающий эффективность работы лошади, сочлененный задний руль, позволяющий кораблям плыть, лавируя против ветра, ветряная мельница. Трудно поверить, но человек чаще отправлялся к Св. Иакову Компостельскому или в Иерусалим, чем в соседнюю Павию. Средневековую Европу во всех направлениях пересекали дороги паломничества (занесенные в списки прекрасными экскурсоводами, перечислявшими церкви при аббатствах так, как сегодня перечисляются мотели или гостиницы «Хилтон»). Точно так же наше воздушное пространство изрезано авиалиниями, которые делают дорогу из Рима в Нью-Йорк более легкой, чем в Рим из Сполето.

Кто-нибудь возразит, возможно, что полукочевое средневековое общество было обществом небезопасного путешествия; отъезд был равноценен завещанию: путешествовать значило встретиться с разбойниками, шайками вагантов и дикими зверями. Но представление о современном путешествии как об идеале комфорта и безопасности подорвано уже давно, и посадка на реактивный самолет с проходом через разнообразный электронный контроль и обысками из страха угона самолета почти точно восстанавливает старинное, предвещающее приключения ощущение неуверенности, которое, надо полагать, будет расти.

«Неуверенность» — ключевое слово: это чувство следует поставить в контекст «милленаристских», или "хилиастических" тревог:

* Милленаризм (лат.), или хилиазм (греч.) — учение о тысячелетнем царстве Христа, которое должно наступить на Земле перед концом мира. (Здесь и даме — прим перев.)